Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

– Знаешь, тут поговорить не дадут. Вон я вижу столик…

Надя накинула на голые плечи жакет, красивый и дорогой. У зашторенного окна стояли круглый столик с букетом в вазе, два мягких стула. На один из них она повесила свою ковровую сумочку, подошла к метрдотелю, тот почтительно слушал. Вскоре явился официант в белом мундире с золотыми пуговицами, ваза была убрана, белая скатерть расстелена. Пока он расставлял приборы, закуски, мы молчали.

– Ну? Как ты? – Она смотрела, как бы пытаясь разглядеть во мне то, чего раньше не увидела. – Фамилия твоя на слуху. Даже по телевизору. Мы, в Италии, первую программу постоянно…

Официант принес бутылки, с тихим хлопком открыл шампанское, из горлышка потек сладкий дымок, налил. Рукой в перстнях Надя подняла бокал, в нем шипело и постреливало, а она смотрела на меня тем взглядом, от которого когда-то таяла моя душа, распластаться готова была у ее ног. И она легко переступила на тонких каблучках. Я ей благодарен за это. Много времени прошло, пока я смог себе это сказать. Считается, кто пил, бросил – будет пить; курил, бросил – будет курить; любил, бросил – не будет любить. Только не поверит она, вижу – не поверит, что все умерло, остыли угли под пеплом. Ей надо, чтоб ее любили, она из породы коллекционеров. А может, не умерло так уж насовсем? Испытал же я холодную брезгливость, когда пожимал руку этого мертвеца в золотых очках: и он спит с Надей.

Шампанское было ледяное, хорошо пошло по душе.

– Как мы там за вас волновались, когда это… ГКЧП… – говорила Надя. И – глуше, сердечней: – Я за тебя волновалась, места себе не находила.

В удлиненных тушью, подкрашенных ее глазах блеснули слезы. Платочком она осторожно промокнула их.

Кто-то еще произносил тост, звенели по бокалу, требуя тишины, хлопали пробки.

– Но Москва… Вы здесь, наверное, не замечаете перемен, но когда приезжаешь оттуда… Москва – европейский город. Магазины завалены. Есть абсолютно все.

– Только деньги не продают. Покажи мне Витьку, – попросил я.

Раскрылись двери в конце зала, оттуда в два строя вышли официанты, высоко неся подносы с горячим. Торжественный марш. В зале было уже шумно, люстры светили сквозь сигаретный дым. Надя, не докурив, вдавила сигарету в пепельницу, вместе с дыханием остатки дыма выходили из длинных ее ноздрей. Я видел, как она, все такая же гибкая, идет между столиками, с кем-то здороваясь, кому-то – легкий взмах руки. Возвращалась с сыном. Она была ему по плечо.

– Ну? Каков у меня сын? – говорила она с живостью девочки. – А ты что же, не узнаешь? Это – дядя Олег.

– Дядя Олег?

– Да, Витя. Не смущайся, что не узнал.

– Дядя Оле-ег!

Меня тронуло, как он это сказал. Я похлопал его по спине, мы как бы обнялись. Боже мой, как время мчится! Да не время, жизнь целая им прожита, новое поколение выросло и отодвигает нас к краю обрыва, а мы чего-то хорохоримся, пытаемся их поучать. Юлька не снисходит до споров с нами. Как примерная дочь, она выслушивает, а потом наши с матерью назидания, самые выразительные цитаты из них вывешивает на стенах, прочтешь – и дураком себя чувствуешь.

– Нет, за это надо выпить, – говорил тем временем Витя и наливал нам и себе.

– А тебе не хватит? Я и сама другой раз себе не верю, что у меня уже такой сын, – гордилась Надя. – Делают сейчас работу на Нобелевскую премию.

– Ма-ать!

– Что «мать»? Я что-то не то говорю? Пожалуйста, не скромничай!

Витя улыбнулся, как бы призывая прощать естественное материнское заблуждение. Мы чокнулись, выпили. Издали строго блеснули золотые очки отчима.

– Иди, пожалуйста, – сказала Надя. – Нам с дядей Олегом надо поговорить.

Мы посмотрели ему вслед.

– Я сама себе другой раз не верю, что у меня такой сын, – повторила она, забыв. – Мы когда идем с ним по улице, нас принимают за брата с сестрой.

– Ты чудно выглядишь.

– Две страсти у парня: наука и гонки. И каждая из этих страстей забирает его целиком. Когда он за рулем… У меня сердце обрывается. Но я его понимаю. Дороги там прекрасные, поставь в машине стакан воды, не плеснется. Но что он выделывал!.. Мечта – стать автогонщиком.

– Пусть лучше останется мечтой.

– Обычное наше здешнее деревенское представление. Ты, конечно, знаешь футболиста Гаскойна, слышал, во всяком случае? Между прочим – это потомок поэта шестнадцатого века. Кто знает поэта Гаскойна? Ты знаешь? А футболиста Гаскойна знают все.

– Ты права, – сказал я. Сравнение это не сейчас пришло ей на ум, это была готовая, уже опробованная фраза. Через триста лет вряд ли кто-нибудь скажет: это потомок футболиста Гаскойна. Но возражать смешно. – Ты права.

Она рассмеялась:

– Я всегда права.

К столу шел ее муж.

Дома я рассказал Тане, что видел Витьку, какой он огромный стал.

– Что ж ты его к нам не позвал? – набросилась на меня Таня.

И я понял, почему не позвал. Такому парню девки сами вешаются на шею. Я из-за дочки нашей, из-за Юльки, не позвал его.

Глава VIII

Но и месяца не прошло, явился он сам. Звонок. Я пошел открывать, полагая, что это Таня. На площадке было темновато, перед дверью стоял парень в свитере, в джинсах, в кроссовках. Рукава свитера подсучены.

– Сцена из оперы «Не ждали». Дядя Олег, это – я.

– Как ты нашел нас?

– Найти тебя… вас… в Москве – это не бином Ньютона.

– Не снимай.

– Я честно и долго вытирал ноги. Там, за дверью. Но все равно вы – человечный человек! Дядя Олег, можно, я буду говорить «ты»? Честное слово, у меня просто язык иначе не поворачивается.

Мы были уже в моем кабинете, здесь почувствовалось: от него попахивает коньяком.

Он оглядывал кабинет:

– Здесь раньше тоже так было?

– Когда?

– Когда деревья были большими…

– Что-то было, чего-то не было. Книг стало больше. Полок… Между прочим, на этом диване ты спал.

– Это звучит как: на этом диване родился Лев Толстой.

Он сел на диван.

– Курить здесь можно?

Я поставил пепельницу. Он затянулся несколько раз, вдавил сигарету, встал.

– Можно, я не буду врать? Жуткое дело, когда врешь человеку, которого ты… В общем, мне вот так надо сто гринов. Выручишь? Срок – месяц. Это – железно.

Я засуетился в душе, будто не он, а я прошу в долг. Я знаю, что такое просить в долг, дважды в жизни мне приходилось. Мне нужно было, помню, в тот раз пятьсот рублей,